С точки зрения русского писателя и мыслителя Л. Н. Толстого (1828–1910) драматизм человеческого бытия состоит в противоречии между неотвратимостью смерти и присущей человеку жаждой бессмертия. Воплощением этого противоречия является вопрос о смысле жизни – вопрос, который можно выразить так: “Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?”* Пpимечание: * Здесь и далее кавычками будут выделяться ссылки на Л. Н. Толстого.. Толстой считает, что жизнь человека наполняется смыслом в той мере, в какой он подчиняет ее исполнению воли Бога, а воля Бога дана нам как закон любви, противостоящий закону насилия. Закон любви полней и точней всего развернут в заповедях Христа. Чтобы спасти себя, свою душу, чтобы придать жизни смысл человек должен перестать делать зло, совершать насилие, перестать раз и навсегда и прежде всего тогда, когда он сам становится объектом зла и насилия. Не отвечать злом на зло, не противиться злу насилием – такова основа жизнеучения Льва Николаевича Толстого.
Религии и теме непротивления в той или иной форме посвящено все творчество Толстого после 1878 года. Соответствующие произведения можно подразделить на четыре цикла: исповедальный – “Исповедь” (1879–1881), “В чем моя вера?”(1884); теоретический – “Что такое религия и в чем сущность ее?” (1884), “Царство Божие внутри вас” (1890–1893), “Закон насилия и закон любви” (1908); публицистический – “Не убий” (1900), “Не могу молчать” (1908); художественный – “Смерть Ивана Ильича” (1886), “Крейцерова соната” (1887–1879), “Воскресение” (1889–1899), “Отец Сергий” (1898).
По мнению Толстого человек находится в разногласии, разладе с самим собой. В нем как бы живут два человека – внутренний и внешний, из которых первый недоволен тем, что делает второй, а второй не делает того, чего хочет первый. Эта противоречивость, саморазорванность обнаруживается в разных людях с разной степенью остроты, но она присуща им всем. Противоречивый в себе, раздираемый взаимно отрицающими стремлениями, человек обречен на то, чтобы страдать, быть недовольным собой. Человек постоянно стремится преодолеть себя, стать другим.
Однако мало сказать, что человеку свойственно страдать и быть недовольным. Человек сверх того еще знает, что он страдает, и недоволен собой, он не приемлет своего страдательного положения. Его недовольство и страдания удваиваются: к самим страданиям и недовольству добавляется сознание того, что это плохо. Человек не просто стремится стать другим, устранить все, что порождает страдания и чувство недовольства; он стремится стать свободным от страданий. Человек не просто живет, он хочет еще, чтобы его жизнь имела смысл.
Материальный и культурный прогресс означают то, что они означают: материальный и культурный прогресс. Они не затрагивают страданий души. Безусловное доказательство этого Толстой усматривает в том, что прогресс обессмысливается, если рассматривать его в перспективе смерти человека. К чему деньги, власть и т. п., к чему вообще стараться, чего-то добиваться, если все неизбежно оканчивается смертью и забвением. “Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что все это – только обман, и глупый обман!”. Трагизм человеческого бытия, по мнению Толстого, хорошо передает восточная (древнеиндийская) басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. “Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветки растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его, но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их”. Белая и черная мышь, день и ночь, неминуемо ведут человека к смерти – и не вообще человека, а каждого из нас, и не где-то и когда-то, а здесь и теперь, “и это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда”. И ничто от этого не спасет – ни огромные богатства, ни изысканный вкус, ни обширные знания.
То бесконечное, бессмертное начало, в сопряжении с которым жизнь только и обретает смысл, называется Богом. И ничего другого о Боге с достоверностью утверждать нельзя. Разум может знать, что существует Бог, но он не может постичь самого Бога (поэтому Толстой решительно отвергал церковные суждения о Боге, о триединстве Бога, творении им мира в шесть дней, легенды об ангелах и дьяволах, грехопадении человека, непорочном зачатии и т. п., считая все это грубыми предрассудками). Любое содержательное утверждение о Боге, даже такое, что Бог един, противоречит самому себе, ибо понятие Бога по определению означает то, чего нельзя определить. Для Толстого понятие Бога было человеческим понятием, которое выражает то, что мы, люди, можем чувствовать и знать о Боге, но никак не то, что Бог думает о людях и мире. В нем, в этом понятии, как его понимает Толстой, не было ничего таинственного, кроме того, что оно обозначает таинственное основание жизни и познания. Бог – причина познания, но никак не его предмет. “Так как понятие Бога не может быть иное, как понятие начала всего того, что познает разум, то очевидно, что Бог, как начало всего, не может быть постижим для разума. Только идя по пути разумного мышления, на крайнем пределе разума можно найти Бога, но, дойдя до этого понятия, разум уже перестает постигать”. Знание о Боге Толстой сравнивает со знанием бесконечности числа. И то, и другое безусловно предполагается, но не поддается определению. “К несомненности знания бесконечного числа я приведен сложением, к несомненности знания Бога я приведен вопросом: откуда я?”.
Идея Бога как предела разума, непостижимой полноты истины задает определенный способ бытия в мире, когда человек сознательно ориентирован на этот предел и полноту. Это и есть свобода. Свобода – сугубо человеческое свойство, выражение срединности его бытия. “Человек был бы несвободен, если бы он не знал никакой истины, и точно так же не был бы свободен и даже не имел бы понятия о свободе, если бы вся истина, долженствующая руководить его в жизни, раз навсегда, во всей чистоте своей, без примеси заблуждений была бы открыта ему”. Свобода и состоит в этом движении от темноты к свету, от низшего к высшему, “от истины, более смешанной с заблуждениями, к истине, более освобожденной от них”. Ее можно определить как стремление руководствоваться истиной.
Свобода не тождественна произволу, простой способности действовать по прихоти. Она всегда связана с истиной. По классификации Толстого, существуют истины троякого рода. Во-первых, истины, которые уже стали привычкой, второй натурой человека. Во-вторых, истины смутные, недостаточно проясненные. Первые уже не со всем истины. Вторые еще не совсем истины. Наряду с ними есть третий ряд истин, которые, с одной стороны, открылись человеку с такой ясностью, когда он их не может обойти и должен определить свое к ним отношение, а с другой стороны, не стали для него привычкой. По отношению к истинам этого третьего рода и обнаруживается свобода человека. Здесь важно и то, что речь идет об истине ясной, и то, что речь идет об истине более высокой по сравнению с той, которая уже освоена в жизненной практике. Свобода есть сила, позволяющая человеку идти по пути к Богу.
Но как любить Бога и что значит любить Бога, если мы о Боге ничего не знаем и знать не можем, кроме того, что он существует? Да, не известно, что такое Бог, не известны его замыслы, его заповеди. Однако, известно, что, во-первых, в каждом человеке есть божественное начало – душа, во-вторых, существуют другие люди, которые находятся в одинаковом отношении к Богу. И если у человека нет возможности непосредственно общаться с Богом, то он может сделать это косвенно, через правильное отношение к другим людям и правильное отношение к самому себе.
Правильное отношение к другим людям определяется тем, что надо любить людей как братьев, любить всех, без каких-либо изъятий, независимо от каких бы то ни было мирских различий между ними. Перед Богом теряют какой бы то ни было смысл все человеческие дистанции между богатством и бедностью, красотой и безобразием, молодостью и дряхлостью, силой и убожеством и т. д. Необходимо ценить в каждом человеке достоинство божественного происхождения. “Царство Бога на земле есть мир всех людей между собою”, а мирная, разумная и согласная жизнь возможна только тогда, когда люди связаны одинаковым пониманием смысла жизни, единой верою.
Правильное отношение к себе кратко можно определить как заботу о спасении души. “В душе человека находятся не умеренные правила справедливости, а идеал полного, бесконечного божеского совершенства. Только стремление к этому совершенству отклоняет направление жизни человека от животного состояния к божескому настолько, насколько это возможно в этой жизни”. С этой точки зрения не имеет значения реальное состояние индивида, ибо какой бы высоты духовного развития он не достиг, она, эта высота, является исчезающе ничтожной по сравнению с недостижимым совершенством божественного идеала. Какую бы конечную точку мы ни взяли, расстояние от нее до бесконечности будет бесконечным. Поэтому показателем правильного отношения человека к себе является стремление к совершенству, само это движение от себя к Богу. Более того, “человек, стоящий на низшей ступени, подвигаясь к совершенству, живет нравственнее, лучше, более исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо более высокой ступени нравственности, но не подвигающийся к совершенству”. Сознание степени несоответствия с идеальным совершенством – таков критерий правильного отношения к себе. Поскольку реально эта степень несоответствия всегда бесконечна, то человек тем нравственнее, чем полнее он осознает свое несовершенство.
Если брать эти два отношения к Богу – отношение к другим и отношение к себе, – то исходным и основополагающим, с точки зрения Толстого, является отношение к себе. Нравственное отношение к себе как бы автоматически гарантирует нравственное отношение к другим. Человек, сознающий, как бесконечно он далек от идеала, есть человек, свободный от суеверия, будто он может устроить жизнь других людей. Забота человека о чистоте собственной души является источником нравственных обязанностей человека по отношению к другим людям, государству и т. д.
Понятия Бога, свободы, добра связывают конечное человеческое бытие с бесконечностью мира. “Все эти понятия, при которых приравнивается конечное к бесконечному и получается смысл жизни, понятия Бога, свободы, добра, мы подвергаем логическому исследованию. И эти понятия не выдерживают критики разума”. Они уходят содержанием в такую даль, которая только обозначается разумом, но не постигается им. Они даны человеку непосредственно и разум не столько обосновывает эти понятия, сколько проясняет их. Только добрый человек может понять, что такое добро. Чтобы разумом постигнуть смысл жизни, надо, чтобы сама жизнь того, кто владеет разумом, была осмысленной. Если это не так, если жизнь бессмысленна, то разум не имеет предмета для рассмотрения, и он в лучшем случае может указать на эту беспредметность.
Идею непротивления нельзя понимать так, будто Толстой был против совместных действий, общественно значимых акций, вообще против прямых нравственных обязанностей человека по отношению к другим людям. Совсем наоборот. Непротивление, по мнению Толстого, есть приложение учения Христа к общественной жизни, конкретный путь, преобразующий отношения вражды между людьми в отношения сотрудничества между ними.
Не следует также считать, что Толстой призывал отказаться от противодействия злу. Наоборот, он считал, что противиться злу можно и нужно, только не насилием, а другими ненасильственными методами. Более того только тогда по настоящему можно противиться насилию, когда отказываешься отвечать тем же. “Защитники общественного жизнепонимания объективно стараются смешать понятие власти, т. е. насилие, с понятием духовного влияния, но смешение это совершенно невозможно”. Толстой сам не разрабатывал тактику коллективного ненасильственного сопротивления, но его учение допускает такую тактику. Он понимает непротивление как позитивную силу любви и правды, кроме того, он прямо называет такие формы сопротивления, как убеждение, спор, протест, которые призваны отделить человека, совершающего зло, от самого зла, призывают к его совести, духовному началу в нем, которые отменяют предшествующее зло в том смысле, что оно перестает быть препятствием для последующего сотрудничества. Толстой называл свой метод революционным. И с этим нельзя не согласиться. Он даже более революционен, чем обычные революции. Обычные революции производят переворот во внешнем положении людей, в том, что касается власти и собственности. Толстовская революция нацелена на коренное изменение духовных основ жизни.
Религиозно-нравственное учение Л.Н. Толстого
Введение
религиозное нравственное учение толстой
Исследовать основные положения религиозно-нравственного учения Л.Н. Толстого.
Проанализировать метафизическую основу учения через разбор его ключевых положений - веры, души и Бога.
Рассмотреть базис, на котором строится этическая составляющая религиозно-нравственной системы Толстого - принципы любви, непротивления и неделания.
Актуальность
Ответ на вопрос о том, почему религиозные идеи Толстого, а, следовательно, и их изучение сейчас актуальны очевиден. Лев Николаевич понимал религию как «отношение, в котором признает себя человек к окружающему его бесконечному миру, или началу и первопричине его». Всякое существо, проснувшееся к разумному сознанию, так или иначе определяет для себя это отношение, «вступая в истинную человеческую жизнь, человек не может обойти этого вопроса». В своем учении Толстой исследует понятия веры, Бога, нравственности, любви и т.д. Проблемы эти всегда стояли перед человечеством, они были актуальны и в VI, и в XV, и в XIX веке, остаются такими и сейчас. Как писал Сомерсет Моэм: «Раз люди задают эти вопросы тысячи лет, значит, они не могут их не задавать и будут задавать их и впредь».
Структура работы
Религиозно-нравственное учение Л.Н.Толстого представляет собой целостную систему, структурными элементами которой являются метафизика и этика. Этика Толстого немыслима без метафизического обоснования. В.Н.Ильин прямо говорит о том, что в рамках всех толстовских рассуждений «интенсивное, т.е. сугубо онтологическое, является источником экстенсивного», т.е. непосредственно этического.
Меру и характер их оптимального соотношения твердо устанавливает сам Лев Николаевич, неизменно повторяя, что метафизическое учение о жизни (т.е. определенное жизнепонимание) и этическое учение о том, как следует жить (т.е. непосредственное нравственное руководство поведением людей), должны находиться в теснейшей взаимосвязи, которая не допускает ни малейшей возможности их разрыва или отклонения от исходного паритета в сторону увеличения значимости одной из составляющих за счет другой.
Толстой начинает свою систему с определения границ и возможностей человеческого познания - с понятия веры. Это дает ему возможность обосновать высшие духовные начала жизни, выражающиеся в понятиях души и Бога, и перейти к рассмотрению конкретного жизненного механизма проявления этих начал - принципа любви. Однако само проявление любви наталкивается на препятствия, коренящиеся в натуре человека, порождающей грехи, соблазны и суеверия, являющиеся как бы оборотной стороной любви, замкнутой в кругу личного блага. Стремление к личному благу выступает, прежде всего, как желание обладания вещами, являющееся корнем насилия, поскольку человек вынужден постоянно удовлетворять свою страсть обладания, чтобы подкреплять этим иллюзию достижения личного блага. Насилие определяется Толстым как безусловное зло именно в силу универсальности желания обладания и владения в вещном мире.
Отрицание насилия означает отказ от ориентации человека на личное благо. Принцип непротивления выражает при этом ту грань, которая отделяет телесную жизнь от духовной жизни, намечает переход от вещного к духовному. «Сущность всех религиозных учений - в любви. Особенность христианского учения о любви - в том, что оно ясно и точно определило главное условие любви, нарушение которого уничтожает саму возможность любви. Условие это есть непротивление злу насилием».
В той мере, в какой главным условием принципа любви является принцип непротивления злу насилием, главным условием последнего является принцип неделания, так как не противиться злому может только тот, кто не способен делать зло другим. По мнению Льва Николаевича, для того, чтобы не делать зла, нужна более сильная воля, чем для делания самой трудной вещи, которую мы считаем добром.
Принципы любви, непротивления злу насилием и неделания образуют тот фундамент, на котором строится толстовская этика. Таким образом, работа была разделена на две главы - Метафизические начала учения и В первой главе была рассмотрена та основа, на которой строится метафизика Толстого и все его религиозно-нравственное учение - это такие понятия как вера, душа и Бог. Рассмотрению каждого из них посвящен отдельный параграф. Переосмысление этих категорий стало отправной точкой в религиозных исканиях Льва Николаевича, поэтому, ставя своей целью некий общий обзор учения, описание его сути, мы в первую очередь обращаемся к этим трем положениям. Вторая глава представляет собой исследование трех главных этических принципов религиозно - нравственной системы Толстого. Это принципы любви, непротивления и неделания, каждому из которых так же посвящен отдельный параграф. Литература и источники I. Источники 1.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879-1884. В чем моя вера? - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 165 с.
2.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 49. Записки христианина, дневники и записные книжки. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 307 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 50. Дневники и записные книжки. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 345 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 51. Дневник 1890. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 250 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 52. Дневники и записные книжки 1891 - 1894. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 397 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 53. Дневники и записные книжки 1895 - 1899. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 533 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 54. Дневник, записные книжки и отдельные записи 1900-1903. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 673 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 55. Дневники и записные книжки 1904-1906. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 599 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 56. Дневник, записные книжки и отдельные записи 1907-1908. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 625 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 57. Дневник и записные книжки 1909. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 404 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 58. Дневники и записные книжки 1910. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 627 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 37. Произведения 1906-1910. Закон насилия и закон любви. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 173 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879-1884. Исповедь. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 60 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 23. Произведения 1879-1884. Исследование догматического богословия. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 244с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 39. Статьи 1893-1898. Как читать Евангелие и в чем его сущность? - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 24 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 41. Том 42. Круг чтения: избранные, собранные и расположенные на каждый день Львом Толстым, мысли многих писателей об истине, жизни и поведении 1904-1908. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 1321с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 29. Произведения 1891-1994. Неделание. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 30 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 37. Произведения 1906-1910. Не могу молчать. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 14 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 37. Произведения 1906-1910. Не убий никого. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 16 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 26. Произведения 1885-1889.О жизни. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 130 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 29. Произведения 1891-1994. Первая ступень. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 29 с.
22.ТолстойЛ.Н. Полное собрание сочинений. Том 63. Письма 1880-1886. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 458 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 65. Письма 1890-1891. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 359 с.
24.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 45. Путь жизни. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 599 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 39. Статьи 1893-1898. Религия и нравственность. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 24 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 24. Произведения 1880-1884. Соединение и перевод четырех Евангелий. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 273 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 39. Статьи 1893-1898. Христианское учение. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 69 с.
.Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. Том 28. Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - 382 с.
II. Литература 1.Басинский П.В. Бегство из рая. - М.: АСТ, 2010. - 640 с.
2.Бердяев Н.А. Ветхий и Новый Завет в религиозном сознании Л. Толстого // Типы религиозной мысли в России. - Париж: YMCA-Press, 1989. С. 111-144
.Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого: В 4 т. - М.: Алгоритм, 2000. - 1184 с.
.Горький М. Лев Толстой // Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2 т. Т.2 - М.: Художественная литература, 1978. С. 461-506.
.Гусейнов А.А. Л.Н. Толстой. Непротивление злу насилием. Режим доступа: [#"justify">.Зеньковский В.В. Проблема бессмертия у Л.Н. Толстого // О религии Льва Толстого. - М.: Путь, 1912. С. 27-59 - Электронная версия.
.Ильин В.Н. Миросозерцание графа Льва Николаевича Толстого. - СПб.: Издательство Русского Христианского Гуманитарного Института, 2000. - 480 с.
.Кропоткин П.А. Моральный выбор Л.Н. Толстого // Этика. - М.: Издательство политической литературы, 1991. - 496 с.
.Мелешко Е.Д. Христианская этика Л.Н. Толстого. - М.: Наука, 2007. 312 с.
.Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. - М.: Наука, 2000. - 588 с
.Святополк-Мирский Д.П. История русской литературы с древнейших времен. - М.: Эксмо, 2008. С. 334-350.
.Флоровский Г.В. Пути русского богословия. - М.: Институт русской цивилизации, 2009. С.510-520
Метафизические начала учения
I. Вера
Началом учения Льва Николаевича Толстого послужило радикальное переосмысление понятия веры, которая всегда оставалась в центре его религиозно-нравственных исканий. Уже в 1879 году, в первой своей исследовательской работе Соединение и перевод четырех Евангелий он пытается определить сущность истинной веры как источника и основы учения Христа. Истинная вера, согласно Толстому, коренится в единой нравственной основе жизни, разделяемой самыми различными христианскими вероисповеданиями. «Во всех сектах христиан, - отмечает он, - я видел полное согласие в воззрении на то, что есть добро, что есть зло, и на то, как надо жить». Вероучения различны, а основа одна. Эта общая, единая нравственная основа и есть то, что Толстой называет истинной верой, полагая, что ее следует искать в «самом первом откровении самого Христа» , запечатленного в Евангелии. Вслед за определением единой нравственной основы жизни как критерия истинной веры, Лев Николаевич пытается обосновать еще один существенный признак: разумность веры. «Вера в силу разума лежит в основании всякой другой веры. Нельзя верить в Бога, если мы умаляем значение той способности, посредством которой мы познаем Бога. Разум есть та самая способность, к которой только и обращено откровение», - пишет он. Откровение, по Толстому, есть то, что «открывается перед разумом, дошедшим до последних своих пределов: созерцания божественной, т. е. выше разума стоящей истины». Откровение должно давать ответ на неразрешимый для разума вопрос: в чем смысл человеческой жизни, ответ ясный и не противоречащий разумному пониманию. В конечном счете, Лев Николаевич приходит к выводу, что вера есть знание того, что не может быть постигнуто разумом, но без чего невозможно жить и мыслить. В Исповеди он выражает данное понимание веры в четких формулировках: «Вера есть знание смысла человеческой жизни» или «Сущность всякой веры состоит в том, что она придает жизни такой смысл, который не уничтожается смертью».
Согласно Толстому, духовные начала жизни сверхчувственны и в силу этого неопределимы в терминах рационального знания. Но от этого они вовсе не становятся уделом невыразимого мистического переживания. Хотя эти начала и сверхчувственны, но вместе с тем они всеми осознаваемы, жизненно достоверны и духовно самоочевидны. Все это свидетельствует о подлинной реальности духовных начал жизни в отличие от субъективной, неподлинной" реальности внешнего мира. «Нам всегда кажется, - замечает Толстой, - что самое ясное, понятное, самое действительно существующее - это все телесное, познаваемое нашими чувствами, а между тем это-то и есть самое неясное, непонятное, противоречивое и недействительное».
Познание "в себе и собою" и является основным методом разумной веры, способствующим адекватному постижению духовных предметов. Вместе с тем необходимо иметь в виду, что истинная вера опирается не только на личностную полноту ощущения-знания смысла жизни, но и на нравственный опыт всемирной мудрости, который не позволяет сбиться с истинного духовного пути знания. На основании этого Лев Николаевич приходит к выводу, что познание духовных начал может быть осуществлено не на принципах рационально-логического знания, не на основе мистического опыта, а путем разумной веры, коренящейся в духовном, внутреннем переживании нравственных истин жизни, подкрепленном общечеловеческим опытом нравственной мудрости.
Таким образом, определение веры стало отправной точкой религиозно-нравственных исканий Льва Николаевича Толстого как в личном, духовно-практическом, так и в исследовательском планах. Два вопроса: в чем моя вера и что такое истинная вера как основа духовного знания и смысла жизни, были для Толстого неразрывно связаны.
II. Душа
Что же такое душа с точки зрения разумной веры? Ответ на этот вопрос Лев Николаевич начинает с установления факта различия духовного и телесного начал: «Различие духовного от вещественного ясно самому простому, детскому уму и самому глубокому уму мудреца. Бесполезны рассуждения и споры о духовном и вещественном. Рассуждения эти ничего не объяснят, а только затемнят то, что ясно и бесспорно». Конкретизируя данную мысль, Толстой уподобляет видимую телесную жизнь лесам для постройки знания. «Леса сами по себе нужны только до тех пор, пока строится здание. Когда же здание кончено, они не нужны и их снимают. То же и с нашей телесной жизнью. Она нужна только для постройки здания духовной жизни». Различие духовного и телесного есть необходимая предпосылка для сознания человеком в себе души как чего-то невидимого, отделенного телом от всего остального, сознаваемого в качестве собственного я. «Если человек не сознает в себе свою душу, - подчеркивает Толстой, - это не значит, что в нем нет души, а значит только то, что он не научился еще сознавать душу в себе». Чтобы научиться сознавать свою душу, человек должен, прежде всего, встать на точку зрения разумной веры, и начать жить жизнью духовной.
Лев Николаевич полагает, что о природе души можно судить также по неизменности я: как бы ни менялся человек, он всегда говорит про себя я; то же я было и в ребенке, и во взрослом, и в старике. Об этом свидетельствует и единство самосознания человека: «Человек может каждую минуту спросить себя, что такое я и что я сейчас делаю, думаю, чувствую, и может ответить себе: сейчас я делаю, думаю, чувствую то-то и то-то. Но если человек спросит себя дальше: что же такое то, что сознает во мне то, что я делаю, думаю и чувствую, - то он ничего не может ответить другого, как только то, что это осознание себя. Вот это-то сознание себя и есть то, что мы называем душой». Таким образом, душа есть невидимое начало жизни (то, чем живет тело), неизменное и непрерывное я и единство самосознания (сознание себя).
В понимании Толстого совесть - это голос души, «голос того единого духовного существа, которое живет во всех людях». Он пытается определить совесть в метафизическом духе: как высшую ступень сознания связи человека со всеобщим духовным началом. Совесть и есть сознание всеобщего духовного начала, Бога. Тем самым Толстой делает первый шаг к переходу от сознания души к сознанию того, от чего душа человека отделена - к осознанию Бога, приоткрывающемуся через голос совести. Вторым же шагом является осознание единой души во всех.
Толстой создает своеобразное учение о мировой душе, в основе которого лежит положение о том, что «все живые существа своими телами отделены друг от друга, но то, что дает им жизнь - одно и то же во всех». Сознание единства духовного начала проявляется, прежде всего, в понимании и чувстве человеческого единения и братства. «Как ни странно это, - пишет он, - я чувствую, знаю, что есть связь между мною и всеми людьми мира, и живыми, и умершими. В чем эта связь, я не могу ни понять, ни высказать, но знаю, что она есть».
Само открытие единого духовного начала, живущего во всех людях, Лев Николаевич связывает, прежде всего, с учением Христа. Главное в этом учении то, - полагает Толстой, - что Христос «всех людей признавал братьями. Он видел в каждом человеке брата и поэтому любил всякого, кто бы он ни был и какой бы он ни был». Сознание человеческого единства и братства неизбежно перерастает в сознание единства всего живого. Истоки такого сознания, согласно Толстому, коренятся в сердце. «Мы сердцем чувствуем, - подчеркивает он, - что то, чем мы живем, присутствует не только в человеке, но и во всех живых существах». Это чувство особенно остро проявляется в тот момент, когда мы пытаемся отнять у какого-либо существа жизнь. «"Не убий" относится не к человеку только, но и ко всему живому. Заповедь эта была записана в сердце человека прежде, чем она была записана на скрижалях». По каким же признакам можно судить о существовании единой души во всех? Толстой считает, что одним из главных признаков является свойственное всем людям чувство жалости и сострадания ко всему живому, находящемуся в том же самом положении, что и человек, и испытывающему те же самые глубинные импульсы жизни и смерти. Этот опыт сострадания ко всему живому Толстой возводит, прежде всего, к буддийской мудрости, исповедующей принцип ахимсы. Характерно, что чувство сострадания Толстой пытается связать с познанием и пониманием человеком своей тождественности с любым другим живым существом (познай самого себя во всяком живом существе). Человек способен ощутить жалость, потому что он в воображении ставит себя на место другого. Но сама возможность такой постановки определяется именно единой духовной основой жизни. Лев Николаевич полагает, что об этом свидетельствует не только этика сострадания, но и теория познания. Если бы человек познавал мир только посредством чувственного опыта, то он не имел бы истинного знания ни об одной вещи.
III. Бог
«Мысль, которая, заметно, чаще других точит его сердце, - мысль о боге. Иногда кажется, что это и не мысль, а напряженное сопротивление чему-то, что он чувствует над собою. Он говорит об этом меньше, чем хотел бы, но думает - всегда», - отмечал Горький. Что же такое Бог с точки зрения Толстого? Прежде всего, Лев Николаевич отвергает традиционные христианские представления о Боге как Боге-творце и Боге-личности. Аргументы Толстого в данном случае мало оригинальны. Бог-творец несет ответственность за зло и страдание в мире. Естественно, что Лев Николаевич не прибегает в данном случае к какой-либо теодицее, хотя выработанное им самим понимание зла (зло как непонятое добро) является отличным аргументом богооправдания. Что же касается неприятия Бога как личности, то в этом он усматривает ярко выраженный момент ограничения бесконечного и абсолютного начала. Более того, Толстой полагает, что абсолютное духовное начало, каковым является Бог, невозможно определить и путем перечисления тех или иных онтологических, нравственных и иных характеристик, приписываемых человеком Абсолюту. Любовь, логос, милосердие и т. п. - это «те свойства Бога, которые мы сознаем в себе, но то, что Он сам в себе, этого мы не можем знать».
Итак, Толстой приходит к следующему выводу: человек не может знать о том, что такое Бог сам в себе, но зато может познать Бога в самом себе, через себя самого. «Познать Бога можно только в себе. Пока не найдешь Его в себе, не найдешь Его нигде. Нет Бога для того, кто не знает Его в себе». Эти слова легко могут быть истолкованы в теософском ключе: человек, познавший в себе Бога, постигает свою тождественность Богу. Однако такого рода самообожествление было совершенно не свойственно Толстому. Обвинения его в сатанинской гордыне, в том, что он возомнил себя сверхчеловеком, столь характерные для православной критики, вырастают, как правило, на эмоциональной почве, не учитывая духа толстовского учения (См., например, Ответ о. Иоанна Кронштадтского на обращение гр. Л.Н. Толстого к духовенству)
Суть, однако, заключается в том, что у Толстого самоутверждение никогда не перерастало в самообожетвление. Напротив, из познания Бога в себе он выводит этику смирения и самоумаления: «Смиренный человек, отрешаясь от себя, соединяется с Богом».
Что же значил для Льва Николаевича тезис познание Бога в себе? Прежде всего, то, что именно внутренний, душевный мир человека является единственно достоверным и ясным полем познания духовных начал жизни. Вот почему говорить о каком-либо ином, внешнем познании Бога, значит обрекать себя на иллюзии и суеверие. Отсюда убеждение Толстого в том, что «пока не найдешь Бога в себе, не найдешь Его нигде». То, что внутреннее познание Бога не является для Толстого теософской посылкой, становится совершенно ясным из дальнейшего развертывания этого положения. Познание Бога в себе отнюдь не перерастает в самообожествление, напротив, оно становится мерой соотношения человека и Бога, конечного и бесконечного, позволяющей оценить совершенство Бога и несовершенство человека. «мы живы только в той мере, в которой сознаем себя частью всего бесконечного».
Сама постановка вопроса о том, что человек как конечное существо есть часть бесконечного, явилась для Льва Николаевича прорывом к новому жизнепониманию. Вопрос о соотношении конечного и бесконечного и становится для него ключом к определению природы божественного начала. «Что такое Бог? Зачем Бог? Бог - это все то неограниченное, что я знаю в себе ограниченным: я - тело ограниченное, Бог - тело бесконечное; я - существо смертное, Бог - существо, живущее вечно; я - существо мыслящее в пределах моего понимания, Бог - существо, мыслящее беспредельно; я - существо, мыслящее иногда, Бог - существо, любящее всегда. Я - часть, Он - все. Я не могу представить себя иначе, как частью Его». Трактовать эти слова можно по-разному, однако наиболее вероятным смыслом тезиса о познании Бога в себе является смысл личностной, жизненной конкретизации сознания Бога. Толстой приходит к выводу о том, что адекватной основой сознания Бога может быть только опыт его жизненного искания, совпадающий в целом с исканием смысла жизни. «Нет Бога только для того, кто не ищет Его. Ищи Его, и Он откроется тебе». Не удивительно, что из всех наиболее сущностных определений Бога, таких, как любовь, благо, бесконечное, Лев Николаевич останавливает свой выбор на приятии жизни, склоняясь к отождествлению Бога и жизни. «Бог есть то, без чего нельзя жить. Знать Бога и жить - одно и то же. Бог есть жизнь». Сознание жизни становится у Толстого своеобразным органом познания Бога. «Сознание нашей жизни по отношению к Богу есть то же, что наши чувства по отношению к миру, к вещам. Не было бы чувств, мы ничего бы не знали о мире; не было в нас сознания нашей жизни - мы ничего не знали бы о Боге».
Эти мысли проясняют вопрос о том, возможно ли постижение непостижимого и определение неопределимого. Такое постижение оказывается не только возможным, но и неизбежным в той мере, в какой человек обречен на жизнь, на сознание своей жизни и искание ее смысла. Затруднение возникает только в том случае, если человек отрывает процесс познания Бога от самой жизни, превращая его в рациональный акт. Толстой полагает, что права разума на постижение высшего духовного начала жизни должны быть подкреплены аргументами самой жизни, что сами доказательства бытия Бога могут быть почерпнуты только из сознания жизни и искания ее смысла. Поэтому вполне естественно, что в мыслях Льва Николаевича о Боге мы не найдем никаких следов традиционных рациональных доказательств бытия Бога.
Толстой не случайно делает главный акцент в своей аргументации на настоящем времени, ибо настоящее и есть непосредственно переживаемый процесс жизни. Попытка же связать идею Бога с жизнью будущей может быть чревата двумя крайностями: как излишним умствованием, так и мистицизмом. Толстой же хотел удержаться в рамках золотой середины - разумной веры. «Душа не была и не будет, а всегда есть в настоящем. О том же, как будет сознавать себя душа после смерти тела, не дано знать человеку, да и не нужно ему. Не дано знать этого человеку для того, чтобы он душевные силы свои напрягал не на заботу о положении своей отдельной души в воображаемом другом, будущем мире, а только на достижение в этом мире, сейчас, вполне определенного и ничем не нарушаемого блага соединения со всеми живыми существами и с Богом. Не нужно же знать человеку того, что будет с его душою, потому, что если он понимает жизнь свою, как она и должна быть понимаема, как непрестанное все большее и большее соединение своей души с душами других существ и Богом, то жизнь его не может быть ничем иным, как только тем самым, к чему он стремится, т.е. ничем не нарушимым благом».
В понятиях любовь к Богу и воля Бога Лев Николаевич стремился выразить деятельный путь жизни, духовный опыт, освещенный пониманием смысла жизни, человеческого предназначения в мире. Это - доказательство обретенной духовной реальности и воплощенной богочеловечности.
Любовь к Богу Толстой определяет, на первый взгляд, весьма парадоксально, как «любовь к любви». Любовь к Богу имеет как бы тройную направленность. Во-первых, это любовь к духовному, божественному началу в самом себе, побуждающая человека к нравственному самосовершенствованию. Во-вторых, это любовь к ближнему и не просто к близкому, родному, приятному или полезному нам человеку, а напротив, человеку враждебному и неприятному. «Любить того, кто нам приятен, не значит любить, - замечает Толстой. Истинная любовь к ближнему - это когда в человеке любишь того же Бога, какой в тебе. Этой любовью любишь не только тех, кто любит тебя, но и людей злых и тебя ненавидящих. Чтобы так любить ближнего, следует помнить, что тот, с кем ты имеешь дело, любит себя так же, как и ты, и что в нем тот же Бог, какой и в тебе». И, наконец, в-третьих, любовь к Богу есть не что иное, как любовь ко всем людям, желание блага всему. Как бы связывая все эти моменты в одно целое, Толстой резюмирует: «Любовь к Богу есть любовь сама к себе - любовь к любви. Любовь эта есть высшее благо. Такая любовь не допускает возможности нелюбви к какому бы то ни было существу».
Столь же глубокий духовно-практический, деятельный смысл имеет и толстовская установка постижения Бога через его волю. «Я живу затем, чтобы исполнить волю Пославшего меня в жизнь. Воля же его в том, чтобы я довел свою душу до высшей степени совершенства в любви и этим самым содействовал установлению единения между людьми и всеми существующими в мире». При всей открытости и очевидности требований любви к Богу и исполнения воли Бога, Толстой отнюдь не склонен видеть в них полное выражение божественной сущности, что явилось бы теософским отождествлением человеческой и божественной природы. Он, напротив, подчеркивает, что наше понимание и осуществление требований любви к Богу и воли Бога недостаточно и неполно, что эти любовь и воля всегда останутся для нас тайной. Тем не менее Толстой был абсолютно убежден, что самое глубокое постижение Бога, самый высший из доступных человеку уровней богопознания возможен только через проявление любви к Богу и исполнения воли Бога. Это точнее и правильнее всего может доказать, что Бог есть. При этом Лев Николаевич указывает на те признаки, которые, несомненно, свидетельствуют о бытии Бога. Самый первый, главный признак, это -отсутствие ощущения духовного страдания. Второй признак, непосредственно подтверждающий первый, это - «не нарушение любви к людям. Если не чувствуешь враждебности ни к кому и знаешь, что к тебе не чувствуют зла, ты в воле Бога». Наконец, третий существенный признак присутствия Бога - это духовный рост человека: «если чувствуешь, что делаешься духовнее, совершеннее, побеждаешь в себе животное, то ты в воле Бога». Эти признаки богочеловеческой очевидности являются в религии Толстого высшими ступенями богопознания, совпадающими с нравственным совершенствованием человека.
Таковы, согласно учению Л.Н. Толстого, метафизические измерения духовного бытия, постигая которые человек все более подчиняет свою жизнь высшим нравственным требованиям: принципам любви, непротивления и неделания. Основные принципы этики Л.Н. Толстого
I. Принцип любви
Свое понимание любви Толстой излагает в VII главе своей работы Закон насилия и закон любви, в которой он прямо говорит о том, что христианское учение в целом во всем его истинном значении есть именно учение о законе любви. Хотя во многих дохристианских учениях любовь также признавалась одной из главных добродетелей, ни в одном из них она не выступала в качестве всеобщей основы и закона жизни. В этом смысле христианское учение о любви «не есть, как в прежних учениях, только проповедь известной добродетели, но есть определение высшего закона жизни человеческой и неизбежно вытекающего из него закона поведения».
Надо отметить, что Лев Николаевич вкладывал в понятие закон любви различные смыслы.
Во-первых, закон любви обосновывается как естественное выражение духовной природы человека, как преломление закона всемирного духа в жизни всех существ. «Один только есть у всех существ верный руководитель. Это - всемирный дух, который заставляет каждое существо делать то, что ему должно делать: дух этот в дереве велит ему расти к солнцу, в цветке - переходить в семя, в семени - упасть в землю и прорасти. В человеке дух этот велит ему соединяться любовью с другими существами». Поэтому человеку естественно быть любовным точно так же, как воде естественно течь сверху вниз, пчеле - летать, змее - ползать и т. п. «И потому, - заключает Толстой, - если человек, вместо того, чтобы любить людей, делает зло людям, он поступает так же странно и неестественно, как если бы птица стала плавать, а рыба - летала». Таким образом, в первом значении закон любви есть космологический и естественный для человека закон духовной жизни.
Однако наибольшее внимание Лев Николаевич все же уделяет обоснованию закона любви в его этико-социальном значении. Закон понимается здесь как неукоснительное исполнение заповеди любви. Согласно Толстому, прежние религиозные и нравственные учения о любви, признавая ее благодетельность для жизни человечества, вместе с тем допускали возможность таких условий, при которых исполнение требований любви становилось необязательным, могло быть обойдено. А как только заповедь любви переставала быть законом, уничтожалась вся ее благодетельность, и учение о любви сводилось к не обязывающим поучениям. В результате, сложилась парадоксальная и даже абсурдная ситуация: всеобщий, естественный закон духовной жизни превратился в утопический идеал или, в лучшем случае, в единичный, случайный образ жизни и пример поведения, а стихийная, произвольная и хаотическая жизнь предстала в виде некоего морально-психологического и исторического закона: закона насилия. Учение Христа снимает это противоречие. Чтобы требование любви обрело свой истинный смысл и стало тем, чем оно должно быть, - законом жизни - оно не должно допускать никаких исключений и компромиссов и одинаково распространяться на всех людей: иноземцев, иноверцев, а главное - на врагов и людей, ненавидящих нас и делающих нам зло. Таким образом, превращение заповеди любви в закон означает в данном случае абсолютную всеобщность и необходимость следования данной заповеди.
Говоря о взглядах принципе любви в этике Толстого, нельзя не упомянуть об его учении о грехах, соблазнах и суевериях, которые рассматривались им как препятствия к любви. Понятие греха Лев Николаевич употребляет в двух смыслах: в широком - грех есть все то, что противоречит двум главным евангельским заповедям: любви к Богу и любви к ближнему. Столь расширительное толкование греха позволяет отнести к нему самые различные человеческие пороки, включая и такие, которые Толстой относит к соблазнам и суевериям. В узком же смысле грех понимается как потворство телесным похотям; соблазн - как «ложное представление человека о своем отношении к миру», а суеверие - как «принятое на веру ложное учение». Соотношение между грехами, соблазнами и суевериями он сформулировал следующим образом: «От тела - грехи, от мнения людей - соблазны, от недоверия к своему разуму - суеверия».
Очевидно, что Лев Николаевич различает грехи, соблазны и суеверия на основании дуализма телесного и духовного начал. Грехи являются у него олицетворением телесного зла: соблазны и суеверия - выражением зла духовного. Телесность грехов он показывает на таком примере: «Грехом в пахоте называется то, когда пахарь не удержал плуг и он выскочил из борозды и не захватил того, что должно. То же и в жизни. Грех это то, когда человек не удержал тела - оно сорвалось с пути и сделало не то, что должно». Что касается соблазнов, то Толстой относит их к умственной деятельности, связанной с оправданием грехов; суеверие же он прямо определяет как извращение разума.
Свою систему он излагает в двух версиях: ранней, представленной в работе Христианское учение (1897), и поздней, окончательной, вошедшей в итоговую книгу Путь жизни (1910). В первом случае Толстой выделяет шесть главных грехов:
)грех похоти, состоящий в том, чтобы создавать себе удовольствие от удовлетворения потребностей;
)грех праздности, состоящий в том, чтобы освобождать себя от труда, нужного людям для удовлетворения потребностей;
)грех корысти, состоящий в том, чтобы предоставлять себе возможность удовлетворять свои потребности в будущем;
)грех властолюбия, состоящий в том, чтобы покорять себе подобных;
)грех блуда, состоящий в том, чтобы устраивать себе наслаждения из удовлетворения половой похоти;
)грех опьянения, состоящий в том, чтобы производить искусственное возбуждение своих телесных и умственных сил.
Из шести родовых грехов Толстой выводит соответствующие им пороки, или последствия грехов. Так, грех властолюбия влечет за собой лесть, коварство, тщеславие, обман, ненависть, насилие и т. д.
Наряду с грехами Толстой выделяет также пять соблазнов: )соблазн личный, или соблазн приготовления;
)соблазн семейный, или соблазн продолжения рода;
)соблазн дела, или соблазн пользы;
)соблазн товарищества, или соблазн верности;
УДК 17.025
ЭТИКА Л.Н. ТОЛСТОГО: ТИПОЛОГИЧЕСКИЙ СТАТУС
М.Л. Гельфонд
Посвящается определению места и роли идейного наследия Л.Н. Толстого в истории отечественной и мировой философской мысли. Предметом исследования являются типологические характеристики толстовской этики и их интерпретация в трудах современников мыслителя. Также анализируются основные особенности соотношения теоретической и нормативной составляющих в структуре нравственно-религиозного учения Л.Н. Толстого.
Ключевые слова: этика, мораль, философия, религия, разум, вера, смысл жизни, закон, свобода, ненасилие, любовь.
Нравственно-религиозное учение Л.Н. Толстого - философский феномен особого рода, представляющий собой редкий сплав оригинального понимания смысла человеческого существования и уникального способа его практической реализации, онтоаксиологической концептуализации жизни и этико-нормативной стратегии ее преображения. При этом синтетический характер данного учения отнюдь не делает его содержание идейно вторичным, а самобытность - не носит налета наивной восторженности или утопического дилетантизма.
Вся жизнь и творчество мыслителя - трудный путь беспрестанных исканий, свободное творчество не признающего над собой никакой внешней власти, но готового безраздельно подчиниться внутренней власти моральной императивности самодостаточного человеческого духа. Тайна идейного магнетизма учения Толстого, несмотря на всю полярность рождаемых ею восприятий, по-прежнему остается одной из наиболее мощных духовных провокаций как для обыденного морального сознания, так и для этико-философской рефлексии отечественной культуры прошлого и нынешнего столетий. Однако, к сожалению, в фокусе внимания ведущих представителей последней гораздо чаще оказывались лишь отдельные фрагменты толстовского жизнеучения, в то время как вопрос о соотношении его теоретической и нормативной составляющих незаслуженно оставался в тени. Между тем, обнаружение системообразующих начал идейного наследия великого русского писателя могло бы помочь приподнять, наконец, плотную завесу штампов и стереотипов, скрывающую подлинность истоков, смысла и целеполаганий его мысли. Именно отсюда и проистекает основополагающий исследовательский интерес к характеру той корреляции «этики» и «метафизики» в структуре толстовского нравственно-религиозного рассуждения, которую сам мыслитель последовательно определяет как неизменную паритетность, достигаемую посредством сугубо координационного, а отнюдь не на классического - субординационного
Соотнесения ключевых моральных императивов и основных способов их обоснования. Так, метафизика, по Толстому, не обусловливает этику в качестве односторонне определяющей форму и содержание ее нормативности теоретической платформы, а вступает с ней в отношения взаимообусловленности. «Одно, - четко определяет формулу этой взаимозависимости сам мыслитель, - есть следствие и вместе причина другого» . Тем самым Толстым, по сути, задается не привычная для философской этики жесткая зависимость исходно-санкционирующего обоснования определенного комплекса моральных предписаний и их последующего предъявления и кодификации, а принцип взаимодополнительности в отношении основных теоретических посылок и нормативных выводов в рамках его этико-философских построений.
Именно поэтому Толстой не видит необходимости в том, чтобы тратить силы на поиски безупречно-непротиворечивого способа обоснования человеческой нравственности. Он искренне и неизменно, а порой и в ущерб собственной репутации, стремился быть проводником одной генеральной идеи - идеи абсолютной морали, которая может обеспечить единственно реальную возможность обретения абсолютных гарантий бесконечной бытийной универсальности человеческой жизни перед лицом реля-тивирующей все и вся конечности эмпирического существования мира.
Этот особый этически окрашенный «максимализм» Толстого в его оценке качественности человеческого существования, рассмотренный в контексте оппозиционности мыслителя прагматизму современной культуры, становится предметом глубокого исследования в статье С.Е. Юркова «Проблемы современной этики и Л.Н. Толстой» . Автор убедительно демонстрирует преимущества отстаиваемой Толстым парадигмы «абсолютизма этики» как императивно-ценностной стратегии индивидуально-ответственного поведения по отношению к релятивизму общественной морали - конвенциональной тактики общества потребления и конформизма .
Данная диспозиция создает тот эвристически необходимый фон, на котором наиболее отчетливо видно, что мораль для Толстого - отнюдь не легендарная Утопия, достичь берегов которой дано немногим, или спасательный плот, предназначенный лишь для избранных. Мораль для него -не бегство от несовершенства жизни, а сама ее повседневно проживаемая каждым из нас пестрая многоликость будничной действительности, подлинность которой прочно связывается мыслителем с этико-аксиологической константностью ее истинного смысла. Как тонко замечает В.В. Зеньковский, «...в диалектике идейных исканий Толстого самое дорогое и близкое нам не идея «разумного сознания», по существу безличного, а его страстное стремление найти смысл жизни через утверждение нас в Абсолюте» . Говоря иными словами, только осмысленная жизнь подлинна, смысл же ее открывается перед разумным сознанием как
безусловная интерсубъективность и ничем не ограниченная универсальность морального закона.
Именно всеобъемлющий «абсолютизм Толстого» преображает феноменологический хаос пространственно-временного существования индивида во внутренний императивно-ценностный космос его духовного бытия. В этой качественной трансформации жизни, составляющей содержание «духовного рождения» человеческого существа, критики Толстого склонны были видеть его маниакальное стремление лишить бытие какого бы то ни было разнообразия, придав ему уродливую форму закон-нического тоталитаризма, в то время как сам мыслитель неизменно осознавал ее как героический акт духовного тираноборчества - дерзкий вызов, бросаемый человеком онтологическому всевластию смерти от имени своего, утвердившего собственную моральную абсолютность, разумного сознания жизни.
Однако мгновение наивысшего триумфа последнего омрачается неизбежным осознанием им своего познавательно-ценностного бессилия в деле определения положительного содержания моральной нормы и ее перевода в плоскость позитивного нравственного поступка, что является следствием объективной неспособности человека провести окончательно-безупречную демаркацию доброго и злого, а, главное, мыслить и действовать в условиях этой предельно жесткой аксиологической дихотомии, критериальные основания которой неизменно лежат за пределами гносеологической компетенции человеческого разума. От этого безысходного отчаяния наш разум, как ни парадоксально, спасает именно ясное обнаружение им своей сущностной несамодостаточности, компенсировать которую он может, только заключив прочную коалицию с верой и придав ей форму «разумной веры». Единственно же достойным предметом подобной веры и является истинный смысл жизни, т.е. такое его понимание, которое способно придать неустранимой дискретности и неумолимой конечности ускользающей эмпирии человеческого существования статус бесконечного континуума духовного бытия.
Этот, безусловно, добровольный и исключительно равноправный союз разума и веры, с одной стороны, обусловливает очевидно нравственно-религиозный характер толстовского жизнеучения, а с другой, задает особый механизм соотношения в нем теолого-метафизической и этико-нормативной составляющих. Последний во многом обнаруживает явные и глубокие генетические связи с просветительским концептом «истинной религии» и кантовской моделью «религии в пределах только разума», что, тем не менее, не дает оснований уличать Толстого в эпигонстве его аргументации, которая направлена на утверждение тщательно очищенных от суеверий и мистических нелепиц исторических религий положений «истинной религии разума», неизбежно разоблачающих логическую обреченность и постыдное лицемерие любых способов ее церковно-богословской
деформации. Качественное отличие толстовской версии «истинной религии» состоит, прежде всего, в том, что она исходно предназначена для наиболее адекватной репрезентации универсального нравственно-практического жизнепонимания и жизнеучения, ни в коей мере не будучи самоцелью религиозно-философского синтеза мыслителя. Свою задачу он видит в том, чтобы предложить людям прямое, т.е. практически необходимое, моральное руководство в жизни, а не создать отвлеченно-безупречную этико-философскую теорию, ее объясняющую. Мораль призвана оправдать жизнь, а не объяснить или оценить ее - убежден Толстой. В силу этого только та моралистика действительно заслуживает к себе интерес, которая способна без какого-либо дополнительного адаптирования стать стратегией жизни, т.е. предложить универсально-практический способ и форму ее нормативно-ценностной организации.
Именно такой путь жизни открывает для себя и стремится указать всем, способным его услышать и понять, Толстой. В своем искреннем и, одновременно амбициозном желании быть всеми услышанным и адекватно понятым он несомненно и неизбежно пристрастен, если истолковывать этот амбивалентный эпитет в его прямом этимологическом значении - испытывания страсти как предельного накала всех эмоционально-волевых сил человека в его упорном стремлении к достижению поставленной цели и односторонней категоричности оценок всего с ней так или иначе связанного. Эта пристрастность, легко обнаруживаемая внимательным и независимым аналитиком как в постулируемых мыслителем императивно-ценностных принципах своего жизнеучения, так и в характере их аргументации, вместе с тем, исключает любую избирательность и произвольность в суждениях Толстого, что выражается в беспощадной логической последовательности и эвристической прямоте его мысли. Для нее не существует ни аналитических табу, ни аксиологических аксиом, т.е. установок или положений, не подлежащих самостоятельной рациональной проверке каждым сознательным индивидом. Ввиду этого крайне велик соблазн поспешно заключить: пристрастность натуры и образа действий Толстого-человека - антипод универсализма и последовательности мышления Толстого-моралиста. Но так может показаться лишь на первый взгляд и только под углом зрения стереотипно-поверхностной критики. Между тем неожиданно выступает на защиту Толстого С.Л. Франк, «эту критику всегда можно заподозрить в том, что из-за малодушия и лености она, под предлогом практической неосуществимости, избегает неумолимо-строгой последовательности в проведении единственного, признаваемого истинным, морального принципа; сам Толстой постоянно уличал своих противников в такой нравственной и интеллектуальной робости» .
Таким образом, на поверку оказывается, что личность Толстого и генерируемые им идеи - поражающий своей подлинной духовной целостностью и внутренней гармонией экзистенциальный феномен, в структуре
которого возникает устойчиво-неразрывное тождество образа мысли и образа жизни, убеждения и действия, общего нормативного принципа и конкретного поведенческого акта. Подобный - сократический - характер толстовского жизнепонимания и жизнеучения делает этико-философскую позицию мыслителя в одно и то же время,максимально убедительной изнутри и чрезвычайно уязвимой извне. Именно поэтому, на наш взгляд, апологеты Толстого всегда рассуждают внутри толстовской аргументационной модели, бесконечно эксплуатируя фирменную стилистику тавтологично-сти толстовского способа дефинирования ключевых категорий и принципов своей нравственно-религиозной доктрины, а оппоненты мыслителя -без устали призывают посмотреть на нее со стороны - с вершины некой эталонной идейной константы, позволяющей рельефно увидеть как нормативные аномалии, так и аргументационные дефекты толстовской моральной философии. Между тем первые неизбежно демонстрируют свою идейную вторичность, а вторые - впадают в самообман, выдавая собственную точку зрения за безусловный критерий оценки. В итоге Толстой по-прежнему оказывается над схваткой, одиноко возвышаясь над без устали спорящими о нем и его духовном наследии лагерями и оставаясь тем великим идейным провокатором и духовным реформатором нашего времени, который еще ждет достойного идейного противника или способного не раствориться без остатка в грандиозности масштабов его личности и замысла сторонника.
По отношению к этой традиционной диспозиции мнений и оценок роль беспристрастного исследователя выглядит не вполне органичной. Более того, его статус в рамках сложившейся системы когнитивных предпочтений и ценностных приоритетов неизбежно маргинален, ибо он вынужден подвергать деструкции то, что изначально предназначено лишь для целостного восприятия. Причем последнее не исключает аксиологической полярности возможных подходов: моралистика толстовского образца либо всецело принимается, либо столь же тотально отвергается, не предполагая возможности частичной корректировки ее отдельных положений или отвлеченно-нейтрального допущения их логической состоятельности. Про-вокативность нравственно-религиозного жизнеучения Толстого заключается именно в том, что его онто-аксиологические установки и нормативные выводы инициируют, подобно сократической майевтике, мучительно сложный процесс рождения собственной мировоззренческой парадигмы на фоне отказа следовать укоренившимся в общественном сознании поведенческим архетипам и полностью отдаться власти «инерции жизни». Толстой как загадочный даймонион Сократа, т.е. «норма себя развивающей личности» , ставит своих современников и потомков перед крайне неудобным и потому житейски нежелательным для них выбором: продолжать привычно жить согласно требованиям морально устаревшего закона насилия, лицемерно декларируя при этом свою абстрактную привержен-
ность ценностям высшего порядка или, открыто и категорично отвергнув насилие как нравственный анахронизм, начать строить свою жизнь по закону Любви.
Однако в отличие от греческого мудреца Толстой не устраняется от откровенного признания в том, что он выбирает сам и почему. И эта предельная толстовская искренность и вполне сознательная пристрастность становятся главным катализатором той внутренней самоидентификации, в которую неизбежно втягивается любой мыслящий читатель. Именно поэтому добросовестный исследователь, который являет собой ни что иное, как частный случай подобной категории читателей Толстого, вынужден нарушить каноны беспристрастности наблюдателя, взирающего на предмет своих научных изысканий с высоты незаинтересованной объективности универсальных истин и полностью абстрагирующегося тем самым от аргументационной оппозиции критики и апологетики толстовских идей.
Так, к примеру, дихотомия насилия и ненасилия, т.е. его допущения (независимо от целей, форм и пределов) и недопущения, логически исключает какой бы то ни было третий вариант решения, а потому внешней точкой отсчета для оценки идеи непротивления может выступать только позиция ее критиков, в то время как подобным основанием для характеристики последней может быть лишь принцип ненасилия. В этих условиях любой последовательно мыслящий аналитик просто вынужден занять одну из двух возможных позиций, ибо любые попытки избежать подобного духовного самоопределения будут вступать в явное противоречие со всеобщими логическими стандартами человеческого мышления. Иначе говоря, внешним (но, заметим, отнюдь не искомым объективным) критерием оценки теоретико-нормативных построений моралиста может стать только какая-либо иная моралистическая конструкция, что делает подобную аналитическую позицию заведомо произвольной в выборе ее исходных принципов и оснований. Именно поэтому традиционно звучащий в академических кругах призыв взглянуть на моралистику Толстого «со стороны» или отрефлексировать свое отношение к ее императивно-ценностному содержанию в свете неких объективно истинных или общепринятых представлений - на деле оказывается фактически невыполнимым пожеланием ввиду очевидного отсутствия в познавательно-ценностной реальности как первых, так и вторых. Следовательно, для добросовестного аналитика, желающего сохранить независимость своего взгляда на феномен этико-нормативной программы Толстого, остается только одна точка обзора -центр ее аутентичной архитектоники, что позволяет реконструировать и рассмотреть последнюю как уникально-неразделимую идейно-императивную целостность.
Это, на наш взгляд, может означать лишь одно: чтобы понять подлинный замысел моралиста - надо оказаться внутри интеллектуально-ценностной парадигмы его мышления, а не снаружи. Иными словами, вы-
ступить в роли искренне заинтересованного, по-настоящему неравнодушного и способного к сопереживанию человека, а не холодно-бесстрастного в сознании своей аналитической безупречности эксперта, отстраненно созерцающего и без колебаний оценивающего извне драматический накал предельных вопрошаний разума и мучительных терзаний совести мыслителя-моралиста. Причем данная герменевтическая стратегия не имеет ничего общего с заведомой предвзятостью или прямолинейной апологетикой, ибо объективно нет ничего более эвристически беспомощного, интерпретационно поверхностного и сомнительно вторичного, чем толстоведческая литература подобного рода.
Более того, не только откровенно апологетическая, но и преимущественно критическая методика анализа практически ориентированных эти-ко-нормативных программ, к разряду которых, без сомнения, относится и нравственно-религиозное учение Толстого, страдают одним общим пороком: за декларируемым адептами стремлением утвердить значимость идей своего кумира, как, впрочем, и за заявлениями их непримиримых оппонентов о необходимости беспристрастно-критической оценки подобных доктрин, нередко скрываются намерения иного порядка, а именно, различного рода попытки навязать моралисту собственные правила игры и критерии ролевой идентификации своей позиции в этой игре. Можно предположить, что в этой плоскости лежит и одна из причин той, на первый взгляд, необъяснимой полемической апатии Толстого не только в отношении критических выпадов своих идейных противников, но и, что еще более странно, в отношении своих последователей-толстовцев, мысли и действия которых зачастую вызывали у него явное разочарование или острые приступы сарказма. Таким образом, только тот взгляд на духовное наследие Толстого, который свободен от крайностей, как его заведомого неприятия, так и полного растворения в нем, остается единственной аналитической возможностью рассмотреть подлинную сущность идей мыслителя-моралиста, а не их искаженные чужим восприятием копии.
Однако, отправляясь в такого рода путешествие во внутренний духовный космос моралиста, следует помнить, что интеллектуальная увлекательность и идейная значимость подобной экспедиции всегда прямо пропорциональны подлинным масштабам его личности и глубине его моральной рефлексии. Фигура Толстого в этом свете - одна из самых ярких. Оригинальность и цельность его этико-нормативной программы - отражение силы, самобытности и внутреннего единства его натуры и мышления. А это уже - неоспоримая прерогатива гения. Толстой же, как признавали даже самые непримиримые из его идейных противников и самые последовательные из критиков его учения был, помимо прочего, «поистине гениален в своих моральных суждениях, в своей исключительной моральной чуткости» . Он обладал редчайшей способностью не только обнаруживать лицемерие или опасные заблуждения там, где другие не могли или не
хотели их видеть, но и дерзко ставить под сомнение все то, что испокон веков составляло традиционную морально-ценностную аксиоматику человеческого бытия. Именно поэтому Толстой - не просто «гениальный факт в жизни России», ибо факт есть остановка жизни, свидетельство ее безнадежной и печальной конечности, он - был и, главное, продолжает оставаться «как бы историческим зеркалом, средством самодиагноза», позволяющим любому ответственно думающему и действующему индивиду осуществить необходимую духовно-нравственную идентификацию, не утратив в результате ни независимости своего мышления, ни свободы своей воли .
И потому Толстой не нуждается ни в апологетике, ни в агиографии. Он просто не помещается в «прокрустово ложе» этого жанра. По сути своей он - неутомимый искатель, а не самоуверенно-занудливый проповедник, смиренный ученик, а не всезнающий учитель, фигура, олицетворяющая собой скорее трагедию поиска абсолютной истины, нежели победное торжество ее окончательного обретения. Вероятно, по этой причине его самого никогда не волновало общественное признание собственного величия или установление своего авторского приоритета в отношении тех или иных идей идеи. «На свете нет ничего великого, есть правильное и неправильное только» , - записал Толстой в своем дневнике на закате жизни. Тем самым он вполне сознательно завещал всем нам право распоряжаться своим идейным наследием по нашему же усмотрению. Для Толстого важно лишь одно: утвердить ключевую идею абсолютности морали как непреложную истину, практической стратегией жизненной реализации которой может быть только исключающее какое бы то ни было насилие свободное единение в Любви.
При этом важно отдавать себе ясный отчет том, что Толстой не создает этики Любви или метафизики свободы как таковых, он лишь избирает их как наиболее подходящую оболочку для своей этико-нормативной программы, оптимальную форму воплощения и трансляции той генеральной установки, которую предельно лаконично сформулировал Кант: в пространстве морали человек всегда подчинен «только своему собственному и тем не менее всеобщему законодательству» . Реализуя данную установку в своем нравственно-практическом жизнеучении, Толстой вполне осознанно и последовательно конструирует его как особый вариант этики закона, деонтологический ригоризм которой внутренне задается и, одновременно преодолевается очевидностью ее перфекционистского содержания. Это, в итоге, и становится, на наш взгляд, главным поводом для признания подлинной уникальности толстовского жизнеучения как нравственной навигации духовного самосовершенствования человека в условиях исходно очевидного несовершенства мира. Тем самым, Толстой, по существу, предлагает свой собственный, полностью не редуцируемый ни к одному из известных историко-философских прецедентов, способ разре-
шения извечной дилеммы необходимости и свободы, представив их соотношение в этическом измерении - в аспекте неразрывного единства императивной необходимости как формы высшего морального закона и подлинной свободы его содержания как бесконечно-неопределимого совершенства абсолютного идеала, а в метафизическом - в плоскости телеологического тождества блага и истины, т.е. как преодоление относительности свободно-индивидуального выбора блага как цели жизни универсально-интерсубъективной необходимостью осознания безусловности ее истинного смысла.
Однако подобное тождество достижимо только ценой утраты всякой персоналистической дифференцированности в бесконечном единстве Всего, что делает логическое выражение последнего понятийными средствами человеческого мышления если не невозможным, то изначально и существенно ограниченным. Отчетливо понимая это, Толстой с предельной откровенностью, удивительным интеллектуальным смирением и вместе с тем с почти мистической прозорливостью рассуждает на страницах своего дневника: «Надо помириться с тайной, окружающей нас, признать непроницаемость ее и знать, где остановиться в постановке вопросов и в ответах на них», ибо «одинаково ошибочно не отвечать на вопросы метафизические, как и отвечать на все» в условиях, когда «мы можем знать о нашей жизни, назначении и смысле ее ровно, сколько это нам нужно для нашего блага» . Необходимость же объяснения данной зависимости заставляет Толстого выйти за рамки столь органичного его мышлению рационального дискурса и честно признать: «Чтобы жизнь имела смысл, надо, чтобы цель ее выходила за пределы этого мира, за пределы постижимого умом человеческим», а «там, где останавливается разум, то место, к которому он привел и дальше которого идти не может, и есть. истинная вера» . Такая вера, не имеющая ничего общего с гносеологической ущербностью доверия внешнему авторитету, не подрывает основ рациональности, а, напротив, утверждает ее на неизмеримо более прочных основаниях - непосредственного до- или сверхрационального сознания наличия истинной цели и смысла жизни. Он, утверждает Толстой, и есть подлинный предмет и основа веры, из которой, в свою очередь, вытекают все поступки людей. «Вера., - резюмирует мыслитель, - есть то, что содействует делам, а дела - то, что совершает веру.» .
Это означает, что искомым механизмом, интегрирующим теоретическую и императивную составляющие нравственно-религиозного жизне-учения Толстого в уникальную духовно-практическую целостность, является «разумная вера». Именно она методологически обеспечивает заданное единство как исходную нераздельность постижения и реализации истинного смысла человеческой жизни. Эту фундаментальную диспозицию нормативного и метанормативного в религиозно-философских построениях мыслителя наиболее точно реконструирует С.Л. Франк. «Вера в смысл
жизни и потребность устроить и пережить жизнь так, чтобы она имела этот абсолютный смысл, чтобы в каждом ее мгновении сияли лучи вечности, -объясняет он, - эта вера и потребность проникает все учение Толстого...», выражая себя в неразрывной взаимосвязи двух его неотъемлемых элементов, из которых «один касается области практики, другой - области теории, один относится к формам действия, другой - к формам познания» . То есть речь в данном случае напрямую идет о той стратегии человеческого существования, практическим выражением которой служит нормативный эквивалент теоретически проясненного смысла жизни, а способом аутентичной репрезентации - стремление создать «единую истинную и нужную науку. - НАУКУ О ТОМ, КАК ЖИТЬ» .
Таким образом, уникальный толстовский опыт смысложизненных исканий можно рассматривать как модель «духовной науки» , конституирующей жизнь в качестве изначально целостного феномена и одновременно допускающей и обосновывающей возможность рационально критиковать, нормативно регламентировать и адекватно оценивать жизнь, предварительно выработав рационально определенные аксиологические критерии, позволяющие осуществить окончательную демаркацию «истинной» и «ложной» жизни и утвердить непреходящую ценность первой, категорически отвергнув духовно-нравственную достоверность второй. Понять и принять это как данность, не подлежащую произволу парти-кулярно удобных толкований, - и есть та насущно необходимая задача археологии духа, которая должна, наконец, открыть и явить современному миру Толстого - мыслителя, «блестяще непонятого, позабытого под монументом» и почти безнадежно погребенного под толщей идеологических догм и обывательских предрассудков. Последние настойчиво тиражируют персонаж назойливого и деспотичного проповедника, чей образ мысли заведомо неприемлем для просвещенного читателя, а выводы - очевидно сомнительны, догматичны или утопичны. Между тем Толстой не требует от нас ничего невозможного или недопустимого. Он не требует по отношению к себе и своей моральной доктрине ни особого, благоговейного почитания, ни беспрекословного и бездумного подчинения. Он лишь стремится напомнить своим современникам и потомкам о том, что человек ни при каких условиях не должен оказываться слепым орудием в чьих бы то ни было руках, и предложить то средство, которое, по его искреннему убеждению, способно навсегда избавить людей от подобной угрозы. Мы же вправе решать: воспользоваться этим советом или категорически отвергнуть его.
Только так каждый из нас, подобно С.Л. Франку, честно признав, что «почти все мы, с разных точек зрения и по различным мотивам не в силах принять идеи Толстого целиком.», все же сможет найти в себе силы принять неизбежную очевидность: «уважение к самим себе и к гению Толстого требуют, чтобы мы выяснили и обосновали наше отношение к его
мировоззрению; и если мы выполним это добросовестно и вдумчиво, то мы не только поймем, в чем и почему мы не можем сойтись с ним, но мы также яснее разглядим сокровища нетленной правды в его учении, и узнаем, чему мы можем и должны учиться у него» . Лишь тогда идейное наследие Толстого перестанет служить перманентной интеллектуальной провокацией для оттачивающих свое аргументационное мастерство рафинированных полемистов и окажется тем мощным духовным вызовом, на который отечественная культура будет, наконец, вынуждена дать адекватный ответ, способный мобилизовать ее внутренние силы и обнаружить ее скрытые возможности. Именно тогда учение Толстого из эпилога исторически обреченной российской культуры рубежа Х1Х-ХХ столетий превратится в пролог ее подлинного возрождения в наступившем ХХ1 веке.
Список литературы
1. Белый А. Еще раз «Толстой» и еще раз Толстой // Белый А. Душа самосознающая. М.: Канон+, 1999. С. 276-302.
2. Бердяев Н.А. Ветхий и Новый Завет в религиозном сознании Л. Толстого // Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства. Т. 2. М.: Изд-во «Искусство», ИЧП «ЛИГА», 1994. С. 461-482.
3. Булгаков С.Н. Л.Н. Толстой // Булгаков С.Н. Тихие думы. М.: Республика, 1996. С. 234-251.
4. Зеньковский В.В. Л. Толстой как мыслитель (К диалектике его идейных исканий) // Зеньковский В.В. Русские мыслители и Европа. М.: Республика, 1997. С. 300-308.
5. Кант И. Соч.: в 6 т. Т. 4 (1). М.: Мысль, 1965. 544 с.
6. Толстой. Л.Н. В чем моя вера? // Толстой Л.Н. Исповедь. В чем моя вера? / под ред. Г. Галаган. Л.: Худож. лит., 1991. С. 117-345.
7. Толстой Л.Н. Философский дневник. 1901-1910 / сост., вступ. ст. и коммент. А.Н. Николюкина. М.: Известия, 2003. 543 с.
8. Франк С.Л. Лев Толстой как мыслитель и художник // Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб.: Наука, 1996. С. 459-478.
9. Франк С.Л. Нравственное учение Л.Н.Толстого (К 80-летнему юбилею Толстого 28 августа 1908 г.) // Указ. изд. С. 432-440.
10. Франк С.Л. Памяти Льва Толстого // Указ. изд. С. 445-455.
11. Юрков С.Е. Проблемы современной этики и Л.Н. Толстой // Известия ТулГУ. Гуманитарные науки. Вып. 1. Тула: Изд-во ТулГУ, 2011. С. 92-100.
Гельфонд Мария Львовна, д-р филос. наук, доц., зав. кафедрой, mlgeIfondagmail.com, Россия, Тула, Тульский филиал Российского экономического университета им. Г.В. Плеханова.
ETHICS OF LEO TOLSTOY: TYPOLOGICAL STATUS
The article deals with the definition of the place and role of the ideological heritage of Leo Tolstoy in the history of Russian andforeign philosophical ideas. The article looks into the typological features of the ethics of Leo Tolstoy and their interpretation in the works of the thinker"s contemporaries. The author also analyzes the main features of the theoretical and normative components in the structure of the moral-religious doctrines of Leo Tolstoy.
Key words: ethics, moral, philosophy, religion, intellect, faith, meaning of life, law, freedom, nonviolence, love.
Gelfond Maria Lvovna, Doctor of Philosophy, Associate Professor, Head of Department, mlgelfond@,gmail.com, Russia, Tula, Tula Branch of Plekhanov Russian University of Economics.
КУЛЬТУРА ХРИСТИАНСКАЯ И ФИЛОСОФСКАЯ: ПРОБЛЕМЫ СТАНОВЛЕНИЯ И ИХ СООТНОШЕНИЯ
В ДРЕВНЕЙ РУСИ
Р.И. Кузнецов
Посвящается исследованию проблем становления и соотношения христианской культуры и философской культуры в Древней Руси.
Ключевые слова: религия, культура, христианская культура, философия, философская культура.
Генезис древнерусской христианской культуры и философии тесно связан с процессом христианизации Киевской Руси, начавшийся в конце Х в. И само слово «философия» и различные его смыслы пришли в древнерусскую культуру вместе первыми христианскими церковнославянскими текстами и еще долгое время вели обособленное существование, не смешиваясь со славяно-русским контекстом. В то время как обрядово-бытовой слой новой религии (новой религиозной культуры), который должен был вытеснить и затем заменить традиционную культовую, ритуальную и бытовую практику, довольно быстро образовал симбиоз с языческой культурой, ее более высокие слои (богословский, догматико-экзегетический) оставались не затронутыми этим симбиотическим процессом. В равной мере это относится и к «философии», и к философской культуре, которая в Х в. в Византии уже перестала рассматриваться в качестве оппонента христианской религиозной культуре и синонима языческой культуры.
Свое понимание любви Толстой излагает в VII главе своей работы “Закон насилия и закон любви”, в которой он прямо говорит о том, что христианское учение в целом во всем его истинном значении есть именно “учение о законе любви”. Хотя во многих дохристианских учениях любовь также признавалась одной из главных добродетелей, ни в одном из них она не выступала в качестве всеобщей основы и закона жизни. В этом смысле христианское учение о любви «не есть, как в прежних учениях, только проповедь известной добродетели, но есть определение высшего закона жизни человеческой и неизбежно вытекающего из него закона поведения» Л.Н. Толстой. Полное собрание сочинений. Том 37. Произведения 1906-1910. Закон насилия и закон любви. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. - С.167.
Надо отметить, что Лев Николаевич вкладывал в понятие “закон любви” различные смыслы.
Во-первых, закон любви обосновывается как естественное выражение духовной природы человека, как преломление закона всемирного духа в жизни всех существ. «Один только есть у всех существ верный руководитель. Это - всемирный дух, который заставляет каждое существо делать то, что ему должно делать: дух этот в дереве велит ему расти к солнцу, в цветке - переходить в семя, в семени - упасть в землю и прорасти. В человеке дух этот велит ему соединяться любовью с другими существами» Л.Н. Толстой. Путь жизни. С.84. Поэтому человеку “естественно быть любовным” точно так же, как воде естественно течь сверху вниз, пчеле - летать, змее - ползать и т. п. «И потому, - заключает Толстой, - если человек, вместо того, чтобы любить людей, делает зло людям, он поступает так же странно и неестественно, как если бы птица стала плавать, а рыба - летала» Указ.соч. С.83. Таким образом, в первом значении “закон любви” есть космологический и естественный для человека закон духовной жизни.
Однако наибольшее внимание Лев Николаевич все же уделяет обоснованию “закона” любви в его этико-социальном значении. “Закон” понимается здесь как неукоснительное исполнение заповеди любви. Согласно Толстому, прежние религиозные и нравственные учения о любви, признавая ее благодетельность для жизни человечества, вместе с тем допускали возможность таких условий, при которых исполнение требований любви становилось необязательным, могло быть обойдено. А как только заповедь любви переставала быть “законом”, уничтожалась вся ее благодетельность, и учение о любви сводилось к не обязывающим поучениям. В результате, сложилась парадоксальная и даже абсурдная ситуация: всеобщий, естественный закон духовной жизни превратился в утопический идеал или, в лучшем случае, в единичный, случайный образ жизни и пример поведения, а стихийная, произвольная и хаотическая жизнь предстала в виде некоего морально-психологического и исторического “закона”: закона насилия. Учение Христа “снимает” это противоречие. Чтобы требование любви обрело свой истинный смысл и стало тем, чем оно должно быть, - законом жизни - оно не должно допускать никаких исключений и компромиссов и одинаково распространяться на всех людей: иноземцев, иноверцев, а главное - на врагов и людей, ненавидящих нас и делающих нам зло. Таким образом, превращение заповеди любви в “закон” означает в данном случае абсолютную всеобщность и необходимость следования данной заповеди.
Говоря о взглядах принципе любви в этике Толстого, нельзя не упомянуть об его учении о грехах, соблазнах и суевериях, которые рассматривались им как препятствия к любви.
Понятие греха Лев Николаевич употребляет в двух смыслах: в широком - грех есть все то, что противоречит двум главным евангельским заповедям: любви к Богу и любви к ближнему. Столь расширительное толкование греха позволяет отнести к нему самые различные человеческие пороки, включая и такие, которые Толстой относит к соблазнам и суевериям. В узком же смысле грех понимается как “потворство телесным похотям”; соблазн - как «ложное представление человека о своем отношении к миру», а суеверие - как «принятое на веру ложное учение» Л.Н. Толстой. Путь жизни. С.91. Соотношение между грехами, соблазнами и суевериями он сформулировал следующим образом: «От тела - грехи, от мнения людей - соблазны, от недоверия к своему разуму - суеверия» Указ.соч. С.98.
Очевидно, что Лев Николаевич различает грехи, соблазны и суеверия на основании дуализма телесного и духовного начал. Грехи являются у него “олицетворением” телесного зла: соблазны и суеверия - выражением зла духовного. “Телесность” грехов он показывает на таком примере: «Грехом в пахоте называется то, когда пахарь не удержал плуг и он выскочил из борозды и не захватил того, что должно. То же и в жизни. Грех это то, когда человек не удержал тела - оно сорвалось с пути и сделало не то, что должно» Указ.соч. С.91. Что касается соблазнов, то Толстой относит их к “умственной деятельности”, связанной с оправданием грехов; суеверие же он прямо определяет как “извращение разума”.
Свою систему он излагает в двух версиях: ранней, представленной в работе “Христианское учение” (1897), и поздней, окончательной, вошедшей в итоговую книгу “Путь жизни” (1910). В первом случае Толстой выделяет шесть главных грехов:
1) грех похоти, состоящий в том, чтобы создавать себе удовольствие от удовлетворения потребностей;
2) грех праздности, состоящий в том, чтобы освобождать себя от труда, нужного людям для удовлетворения потребностей;
3) грех корысти, состоящий в том, чтобы предоставлять себе возможность удовлетворять свои потребности в будущем;
4) грех властолюбия, состоящий в том, чтобы покорять себе подобных;
5) грех блуда, состоящий в том, чтобы устраивать себе наслаждения из удовлетворения половой похоти;
6) грех опьянения, состоящий в том, чтобы производить искусственное возбуждение своих телесных и умственных сил.
Из шести “родовых” грехов Толстой выводит соответствующие им пороки, или “последствия грехов”. Так, грех властолюбия влечет за собой лесть, коварство, тщеславие, обман, ненависть, насилие и т. д.
Наряду с грехами Толстой выделяет также пять соблазнов:
1) соблазн личный, или соблазн приготовления;
2) соблазн семейный, или соблазн продолжения рода;
3) соблазн дела, или соблазн пользы;
4) соблазн товарищества, или соблазн верности;
5) соблазн государственный, или соблазн общего блага.
В заключение Толстой рассматривает пять видов суеверия, или “обманов веры”: перетолкование истины (ложная наука); вера в чудесное; установление посредничества между человеком и Богом; воздействие на внешние чувства человека; внушение ложной веры детям.
Характерно, что в “Христианском учении” он ограничивается только конкретным определением грехов, тогда как “соблазны” и “обманы веры” определяются им только в общем плане. Однако в “Пути жизни” соблазны и суеверия получают свое конкретное описание. Здесь Лев Николаевич существенно переосмысливает качественные и количественные параметры грехов, соблазнов и суеверий. Прежде всего, количество “родовых” грехов уменьшается до пяти:
1) грех чревоугодия, который состоит из трех пороков - объедения, мясоедения и одурманивания;
2) грех половой похоти, или блуда;
3) грех тунеядства, или праздности;
4) грех корыстолюбия, или богатства;
5) грех гнева, или недоброжелательства.
К пяти “родовым” грехам Толстой присоединяет три вида соблазнов: соблазн гордости, соблазн неравенства и соблазн тщеславия; и пять видов суеверия: суеверие насилия, суеверие наказания, суеверие государства, ложная вера и ложная наука.
4. Русская этическая мысль XIX - XX вв. Л. Н. Толстой
Лев Николаевич Толстой (1828 - 1910) изложил свои этические идеи в публицистических и художественных произведениях: "Исповедь", "В чем моя вера", "Не могу молчать", "Отец Сергий" и др. В результате духовной работы и изучения христианства Толстой сделал вывод:
Церковь исказила учение Христа;
Иисус являлся не Богом, а реформатором общества;
Основой учения Христа является заповедь непротивления злу.
Толстой рассматривал вопрос о смысле жизни, который включает понятия Бога, свободы и добра.
Для решения этого вопроса необходимо определить содержание жизни, которое бессмертно, не кончается вместе с жизнью человека. Толстой утверждал, что смыслом жизни не может быть ни достижение эгоистических целей, ни служение всему человечеству (так как все это конечно).
Жизнь человека получает смысл только в сочетании с Богом, который является:
Абсолютным, бессмертным началом (Богом);
Пределом человеческого разума (люди знают, что Он есть, но не могут объяснить, что Он есть такое). Свобода человека является стремлением к Богу как к истине.
Формулой любви и добра Толстой считал формулу отношения человека к Богу: "...не моя воля, но Твоя да будет". Любовь к Господу является нравственным императивом и реализуется через:
Отношение человека к себе:
Осознание своего несоответствия божественному идеалу;
Стремление спасти душу (божественное начало в человеке);
Отношение к другим людям:
Братское отношение;
Осознание равенства всех людей перед Творцом. Учение Иисуса Христа является этикой любви.
Л.Н. Толстой утверждал, что важнейшей заповедью в учении Христа является "Не противься злому", которая есть:
Абсолютный запрет насилия;
Формула закона любви.
Толстой определял насилие следующим образом:
Физическое насилие (убийство, угроза убийства);
Воздействие извне;
Узурпация свободной воли человека.
Насилие является противоположностью любви и тождественно злу. Индивидуальный отказ от насилия является важнейшим этапом в борьбе со злом и обязательным элементом самосовершенствования личности. Ненасилие позволит достичь спасения души человека и единения людей.
Непротивление злу, в понимании Толстого, означает непротивление физической силой. Ненасильственное сопротивление злу возможно через духовное влияние (убеждение, дискуссию, протест и т. п.). Целью ненасилия является достижение мира в человеческом сообществе.
Толстой утверждал, что нет случая насилия, которое можно нравственно оправдать. Нельзя оправдать насилие даже ради предотвращения большего насилия (казнь преступников и т. п.).
Свойством насилия является его воспроизведение в еще больших масштабах: "Вы 1000 лет пытались уничтожить зло злом и не уничтожили его, а увеличили его" (Иисус Христос).
Толстой считал, что не существует права на убийство. Оно противоречит:
Общечеловеческой морали;
Христианским идеалам, идее равенства людей перед Богом;
Законам разума и логики.
5. Русская этическая мысль XIX - XX вв. Революционные демократы
Революционные демократы (В.Г. Белинский, А.И. Герцен, Н.Г. Чернышевский, НА. Добролюбов и др.) не создали целостной этической концепции. Они развивали идеи французских материалистов XVIII в. и придерживались материалистического понимания нравственности.
Свою этическую позицию революционер-демократы называли "разумным эгоизмом". Она заключалась в добровольном, бескорыстном подчинении личных интересов общему делу (освобождения крестьянства). Революционные демократы выдвинули идеи:
Осуждения всех форм эксплуатации человека человеком;
Утверждения значимости мотива поступка при его моральной оценке;
Утверждения долга как потребности человека и др.
Идеалистическое течение российской философско-этической мысли. Его направления: философия "всеединства" и экзистенциальная философия. Особенностями идеалистической философии являются:
Иррационализм (принцип изучения морали, отрицающий ведущую роль разума в ее исследовании);
Панэтизм (представление о всеобъемлющем характере морали и первостепенной значимости этики, которая должна охватывать все мировоззрение). ,
В условиях кризиса российского общества тех лет возникли сомнения в возможности рационального познания мира, вследствие чего начался поиск иррациональных способов познания бытия. Он происходил в формах.
Умеренного иррационализма ("всеединство");
Антирационализма;
Религиозно-мистического иррационализма (утверждение безусловной значимости религии).
Идеалистической философии был свойствен панэтизм - утверждение приоритета этической проблематики в философии. Он возник в связи с попытками решить экономические и социальные проблемы России средствами идеологии (в первую очередь нравственности). Философы-идеалисты считали главной целью своей деятельности нравственное обновление общества.
Владимир Сергеевич Соловьев (1853 - 1900) - русский философ и публицист. Его труды: "Кризис западной философии против позитивистов", "Чтение о богочеловеке" и др.
Соловьев писал: "Построение философской этики как высшего судилища всех человеческих стремлений и деяний есть... важнейшая задача современной мысли". Он пытался создать концепцию практического идеализма, в рамках которой обосновал принцип "положительного всеединства".
На этом принципе основано цельное знание - синтез веры, интуиции и творчества. Результатом реализации этого знания является теософия. Главной составляющей теософии является этика. Предмет теософии - синтез абсолютного начала с человеком (субъективная этика) и с человечеством (объективная этика). Огромное значение Соловьев придавал исследованию нравственной деятельности, которая может рассматриваться как с внутренней стороны (деятельность реализуется в богочеловеке - совершенной личности), так и с внешней (деятельность реализуется в богочеловечестве - совершенном обществе).
Основным вопросом этики является вопрос о смысле жизни человека. Соловьев выделял три основы морали: стыд, жалость и благоговение. Последователи Соловьева главное внимание уделяли религиозной детерминации морали.
Экзистенциализм. Николай Александрович Бердяев (1874 - 1948), философ и публицист, свои этические мысли изложил в работах "Борьба за идеализм", "Критика исторического материализма", "О новом русском идеализме" и др.
Он выделял "философию трагедии" (отражающую сущность морали) и "философию обыденности" (поверхностный обзор жизни людей). Бердяев считал, что предметом этики является противопоставление должного и сущего.
Бердяев противопоставлял нравственность подлинную и неподлинную, социальную; утверждал индивидуальные нравственные ценности и отрицал общезначимость, общеобязательность морали. Н. Бердяев писал: "Постигнуть смысл жизни, ощутить связь с этим объективным смыслом есть... единственно важное дело".
Все философы-идеалисты разделяли эту точку зрения. Им были свойственны пессимистическое отношение к действительности и оптимизм, связанный с утверждением высшего идеала, который должен преодолеть зло и придать смысл жизни -
Лев Шестов - писатель. Его работы: "Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматичного мышления", "Достоевский и Ницше", "На весах Иова" и др.
Шестов отвергал все общезначимые ценности: свобода, разум, мораль и др.). Он утверждал: "Всем можно пожертвовать, чтобы найти Бога".
Евгений Николаевич Трубецкой - писатель и политический деятель. В работе "Смысл жизни" он писал: "Бог как жизненная полнота... и есть то, ради чего стоит жить и без чего жизнь не имела бы цены".
Смысл жизни - высшая ценность, которая:
Может быть познана с помощью мистической интуиции;
Должна быть свободно принята человеком и воплощена в его деятельности.
Нравственную свободу российские философы понимали как деятельность личности, нравственная установка которой - добровольный отказ от своеволия.
